Когда машина проезжала шикарные пляжи Лас Аренас, Мария узнала места: отсюда совсем недалеко до поместья промышленника.
По тропинкам, заросшим черешневыми деревьями с давно оборванными плодами и рощицами миндаля, орехи которого только начинали созревать, они с Фредой поднялись к заросшей глициниями стене, окружавшей имение.
— Мария, — задумчиво проговорила Фреда, как всегда, когда находилась в предельной стадии волнения, озабоченности или страха, обращаясь к ней по имени. — Знаешь, что хочу спросить? Как только может допустить господь, чтоб на земле совершались такие беззакония?
— Ах, Фреда! Господь, как видно, отвернулся от нас. Или оказался беспомощным перед лицом человеческой подлости. И вполне справедливо. Ему нужно было бы слишком много сил, чтобы сдержать все зло мира. Ведь то, что видели сегодня, всего лишь частичка этого зла, крохотная частичка…
Фреда удрученно перекрестилась.
— Спаси, господи, хотя бы детей…
Этого восклицания было достаточно, чтоб перед Марией предстало ужасающее видение. Дети, множество детей с криком бегут по улице, дома которой с грохотом рушатся. Показалось, что в гуле голосов слышатся голоса Катюши и Алекса. Ее собственных детей.
Они уже были в парке имения, достигли середины главной аллеи, которая тянулась вперед, длинная и прямая, с обеих сторон густо поросшая тамариском, как вдруг в самом деле раздались крики. Они все приближались и казались радостными, полными неугомонного веселья.
— Стойте, стойте, не нужно так бежать! — присоединился к ним знакомый, слишком знакомый мужской голос, и сердце у Марии вздрогнуло от предчувствия великой радости. — Фреда, останови их, потому что я не в состоянии! — снова прозвучал тот же голос.
Она не верила собственным ушам. И все ж это было правдой!
Вслед за детьми с широко раскинутыми — то ли покровительственно, то ли от нетерпения поскорее обнять ее — руками по аллее бежал Густав.
XIII
И снова вселенная была сведена до ограниченных пределов купе железнодорожного вагона, пространства, в котором с трудом умещались они вчетвером: она, Мария, Фреда и дети. А кроме них еще и Микки. Гвидо подарил Алексу с таким трудом добытого щенка. Остались позади, теперь уже безвозвратно, все споры и волнения, жаркие обсуждения и упреки, радость спокойных часов отдыха на увитой розами веранде. И их нежные ароматы, как и дурманящий запах мирта, как соленое дыхание моря и отдаленный шум волн на побережье, казались сейчас странным, но приятным сном. По мере приближения к родным местам становились все более молчаливыми, все более сосредоточенными и итальянцы. Поскольку не знали, что ждет их дома, — ведь их страна, попытавшаяся было освободиться, снова была занята немецкой армией. И таким образом стала точно такой же оккупированной страной, как и большинство стран Европы. Казалось, только вчера, в Париже, они попрощались с ней обычным своим «Прощайте!». Но с тех пор словно бы прошла целая вечность. Они ехали на север, по территории непривычной, непохожей на себя, словно бы напрягшейся перед решительным броском Франции. С почти пустынными вокзалами и крайне малочисленными пассажирами, следившими темными от ненависти глазами за людьми в серой форме, непрерывно проходившими по коридорам вагонов. Ехала домой и она. Домой? Франция, хоть и казалась затаившейся, все же была озарена солнцем. На холмах пылали медью виноградники — точно так же, как и в соседней Памплоне, как и на пригорках, окружавших Кишинев. И в широко открытые окна вагонов лился отдаленный, но такой знакомый запах виноградных выжимок. Безоблачное небо сопровождало ее почти до Штутгарта. Затем дали стали затягиваться дымом, небо становилось все более хмурым. Домой, значит? В последний свой приезд Густав старался быть ласковым с детьми, сыпал анекдотами и комплиментами в адрес женщин, стараясь держаться как истинный герой-любовник. Однако Мария чувствовала: что-то его мучает. В нем ощущалось смутное напряжение, даже страх, угадать который могла только она. Последнюю ночь накануне его отъезда они почти не спали. Густав уезжал чуть свет, но так и не открыл душу. Даже перед ней. Ворочаясь в постели, она ждала, что скажет правду хоть на прощание. День выдался трудный, напряженный. Гвидо нервничал и особенно грубо вел себя на площадке. У Марии не было ни минуты свободной, и вот сейчас, когда они остались наконец одни, говорить им, по сути, было не о чем. Оба молчали, и это молчание таило в себе что-то угрожающее, предсказывающее недоброе.