— Ага… Голосок у нее… миленький, за душу берущий… мур-мур-мур, мур-мур-мур… Но это я уже позже сообразил, а тогда…

— Что она говорила?

Токаченко сосредоточенно наморщил лоб, снял очки и, прикрыв глаза ладонью, зашевелил губами:

— Тряпка ты, Андрюша. Твоя Людка с директором кувыркается, рогами тебя оснащает, а ты хоть бы… дальше нецензурно… та-та-та… Морду бы ему набил, что ли?!. Она же ему… та-та-та.

— Весь разговор слышали? — сдержанно поинтересовался Кромов.

— Что вы?! Нет, нет! — замахал руками Токаченко. — Как такое услышал, сразу трубку бросил. Говорить ничего не стал. Ни Андрею Борисовичу, ни кому другому… Только в коридор вышел, глянуть на него… Курил он. Затягивался, словно сейчас на танк с последней гранатой…

Столкнувшись взглядом с оперуполномоченным, парень ошалело выдохнул:

— Че такое?!

— Ниче! — отрезал Кромов.

В кабинет заглядывает свидетель по изнасилованию:

— Гражданин следователь, может, я пойду? А то уже все сигареты искурил…

Голос его звучит просительно и занудно. Добровольский косится на часы:

— Ладно, иди… обедай. Но в четырнадцать ноль-ноль, чтобы здесь был. И без опозданий.

— Слушаюсь и повинуюсь! — с нагловатой фамильярностью отзывается парень.

Добровольский грозит ему сухим, мозолистым от авторучки пальцем:

— Смоешься, с милицией назад приедешь!

Парень морщится и уже готов улизнуть за дверь, но следователь останавливает его суровым окликом:

— Шурик!.. Там гражданин стоит, скажи, пусть тоже пообедает и вернется к двум часам.

— Бу сделано! — кивает Шурик и исчезает.