Потом повернулась к Оберону; глаза ее были опущены, ладонь скользнула к его руке, Сильвия была готова все ему объяснить; но нет, она только взяла стакан, глотнула (глядя на Оберона поверх края) и с гримасой отвращения отставила.
— Джин, — сказал Оберон.
— На вкус самый настоящий
— Не то чтобы он был вообще хорош, но для тебя в самый раз.
В собственном голосе Оберон узнал знакомые шутливые ноты — тон «Оберона-и-Сильвии», от которого давно отвык. Это было как заново знакомиться со звуками забытой музыки или вкусом забытого блюда. Для тебя в самый раз, да, поскольку в сознание, как нож в устричную раковину, вновь проникла мысль об иллюзорной природе Сильвии, и он опять взялся за джин, озаряя Сильвию улыбкой, как она озаряла веселое безумие, кипевшее вокруг.
— Как поживает мистер Богатей?
— Отлично, — буркнула она, глядя в сторону.
Не нужно было затрагивать этот предмет. Но Оберону отчаянно хотелось узнать, чем она живет.
— Но ты была счастлива?
Она пожала плечами.
— В хлопотах. — Она улыбнулась кончиками губ. — Крошка-хлопотунья.
— Я имел в виду... — Оберон смолк. Последняя тусклая лампочка разума в его мозгу высветила, прежде чем погаснуть, два слова: Молчание и Осмотрительность. — Не важно. Я, знаешь, в последнее время так много об этом думал, ну, понятно, о нас и все такое, то есть о тебе и обо мне; и я прикинул, что на самом деле все в основном хорошо, ей-богу, прекрасно просто. — Сильвия, опершись щекой о ладонь, слушала его увлеченно, но невнимательно, как всегда, когда он пускался в рассуждения. — Все дело в том, что ты ушла, пошла дальше, так ведь? Ну, то есть обстоятельства меняются, жизнь меняется; на что же мне жаловаться? Возразить нечего. — Внезапно он с облегчением это понял. — Ты была со мной на одной стадии развития — скажем, куколки или личинки. Но ты ее переросла. Сделалась другой. Как бабочка.
Да: она прорвала прозрачную оболочку, бывшую той девушкой, которую он знал и осязал; а он (как делал в детстве с полыми слюдяными фигурками саранчи) эту оболочку сохранил, больше ничего ему не осталось, и еще более ценной делали эту оболочку ее ужасная хрупкость и абсолютная брошенность, в ней воплощенная. Она же тем временем (он не видел и не знал, а только догадывался) вырастила крылья и улетела: не только пребывала где-то еще, но стала чем-то еще.
Сильвия наморщила нос и удивленно приоткрыла рот.
— Какая такая стадия?
— Одна из ранних.
— А как ты назвал?
— Куколка.
Прогремел гром; переместилось сердце бури; снова заплакал дождь. Кто был перед Обероном: прежняя прозрачная оболочка? Или Сильвия во плоти? Важно было немедленно это выяснить. И отчего он остался лишь с ее плотью, и была ли это плоть души или душа плоти?