— Приветик. Чё случилось?

— Как тебя зовут?

— Здрасьте пожалуйста. Иисус Христос. — Он откинулся на подушки, облизывая губы. Как ребенок, потер глаза костяшками пальцев. Без стеснения чесался и ласкал себя, словно был рад, обнаружив себя под рукой. Улыбнувшись Оберону, он добавил: — Бруно.

— Ну.

— А то не помнишь?

— Ну.

— Мы из бара пришли.

— Ну. Ну.

— Крепко же ты нализался, парень.

— Ну.

— Запамятовал? Тебе слабо было даже...

— Нет. Нет.

Продолжая ласкать себя, Бруно бросал откровенно любострастные взгляды.

— Ты сказал, погоди. — Бруно рассмеялся. — Сказал и отрубился, парень.

— Разве? — Оберон ничего не помнил; но горько раскаивался, почти смеясь и почти плача, что разочаровал Сильвию, когда она еще была Сильвией. — Прости.

— Да ладно, — великодушно откликнулся Бруно.

Оберон хотел уйти и знал, что должен; хотел запахнуть расстегнутое пальто. Но не мог. Поступи он так, пронеси мимо рта чашу сию, а в ней последний сухой остаток очарования минувшей ночи, он, возможно, упустит последнее, что ему в жизни даровано. Он разглядывал открытое лицо Бруно, более простое и нежное, чем лицо Сильвии, не отмеченное страстями, хотя они и были сильны, по словам Сильвии. Дружелюбный: слезы ожгли орбиты его глаз, вдвойне очищенные слезы, поскольку воды в нем почти не осталось: дружелюбный — вот какое слово подходило Бруно.

— У тебя, — спросил Оберон, — сестры нет?

— Есть.

— А не знаешь ли случаем, где она?