Он продолжал так жить, не расставаясь с бутылкой джина, ночуя на улицах, иногда шумных, а иногда спокойных как некрополь, но для него всегда пустых. От Фреда и от предшественников, наставлявших Фреда, Оберон узнал, что позади остались великие времена бродяжьего братства, когда на Нижнем Бродвее были свои короли и мудрецы, когда город был помечен их знаками, понятными только своим, когда у пьяниц, цыган, сумасшедших и философов существовали ранги, не менее твердо установленные, чем ранги дьякона, пономаря, священника и епископа. Конечно, этому давно пришел конец. В какую бы затею ты ни влез, думал Оберон, всегда оказывается, что дни ее процветания давно минули.

Ему не приходилось попрошайничать. Петти, Смилодон и Рут давали ему деньги не столько потому, что он имел на это право, сколько с целью избавиться от его зловонной особы, — зная это, он являлся туда в самом непотребном виде и часто в сопровождении Фреда Сэвиджа, — но много ли нужно пьянице? Немудреная жратва, кое-когда ночевка (он боялся замерзнуть до смерти под забором, как случилось не с одним его приятелем) и джин. Оберон никогда не опускался до мерзкого вина, таковы были его принципы, он противился окончательному падению, даже если отделяло его от этого лишь прозрачное пламя джина, где временами (как саламандра) являлась Сильвия.

Верхнее колено начало мерзнуть. Он не знал, почему холод в первую очередь добрался именно до колена; ни пальцы на ногах, ни нос его еще не почувствовали.

— «Грейхаунд», ага. — Оберон поменял ноги и сказал: — Я могу купить билеты. Поедешь? — спросил он Сильвию.

— Конечно поеду, — отозвалась Сильвия.

— Конечно поеду, — отозвался Фред.

— Я с тобой не, я не с тобой говорил, — пояснил Оберон.

Фред бережно обнял Оберона за плечо. Какие бы призраки ни мучили его друга, он неизменно проявлял такт и доброту.

— Конечно поедет, — произнес он, приоткрывая желтые глаза, чтобы смерить Оберона обычным своим взглядом — хищным или сочувственным, никак не понять. И добавил с улыбкой: — И самолучшее то, что ей не понадобится билет.

Дверь в никуда

Из всех потерь и провалов притупленной пьянством памяти Оберона больше всего мучило впоследствии, что он не может вспомнить, поехал во Флориду или нет. Искусство Памяти показывало ему несколько растрепанных пальм, два-три здания из оштукатуренного кирпича или бетонных блоков, выкрашенных в розовый или бирюзовый цвет, запах эвкалиптов; но если эти воспоминания ничем не подкреплялись, то, несмотря на свою видимую неколебимость, они вполне могли оказаться плодом воображения или застрявшей в памяти картинкой. Не менее отчетливо вспоминался ему Старина Ястреб на широких, как ветер, проспектах: он сидел на перчатках привратников в прилегающих к Парку домах, распушив заиндевевший воротник из перьев и навострив когти, чтобы вцепиться в чьи-нибудь внутренности. Но Оберон Как-то не замерз до смерти, и конечно же, по идее, зима на городских улицах должна была скорее врезаться в память, чем пальмы и жалюзи. Ладно, он не особо вдумывался: по-настоящему его интересовало лишь одно: те острова, где путешественнику подмигивали красные неоновые вывески (они всегда красные, как он узнал), и бесконечные ряды фляжек с прозрачным, как вода, содержимым, которые, подобно коробке с сухим завтраком, иной раз таили в себе приз. И ясно вспоминалось ему только одно: в конце зимы призы кончились. Его пьянство было пустым. В стакане остался только осадок; и Оберон пил его.