— Какая разница? Он бы отпустил. Он предлагал ей приданое для монастыря. А если она осталась… если мешалась со своей обывательской моралью, то… — Наталья провела по лицу ладонями, стирая уродливую маску. — Я… не могу вспоминать о том времени. Разумом я понимаю, что она была права, что ты был прав, но… отказаться от той любви… никто никогда не любил меня столь сильно.

— Потому что ты никому больше не дала шанса.

— Думаешь? Я… не только я… потом и Ксинья. Мы помогали сестрам войти в круг. Мы учили их… наставляли… готовили принять свою судьбу.

Глеб потер грудь, боль не уходила. А сердце не спешило остановиться.

— Это ли не высшая степень единства? А ты… ты требовал предать семью. Мы знали, что другие не поймут, что… если кто-то узнает, то нас разлучат. И мы просто не могли допустить этого.

— Все?

— Что? — Наталья запнулась. — Тебе дурно?

— Сама как думаешь?

— Для темного ты чересчур впечатлителен.

— То, что ты говоришь… остальные тоже так считали?

— Остальные?

— Младшие. Слава и… другие… они тоже были счастливы? Любили?

Она смотрела долго, и тишина тянулась, мучительная, выматывающая душу. Обещающая, что, когда этой души вовсе не останется, Глеба ждет покой.

— Понятия не имею. Им было велено молчать. Для их же блага.

Глеб закрыл глаза.

Время.

Оно шло и шло. Ему обещали, что станет легче, но не становилось.

— Ты хотел правды? — голос Натальи звучал рядом. — Что ж… я ушла в монастырь, потому что не желала себе другого мужа. Я не знаю, в чем провинилась, что он оставил меня. Забрал всех с собой, а меня оставил. Знаешь, что я чувствовала, когда его не стало? Нет, не облегчение… это было горе.

Невозможно.

Не бывает такого. Не… Глеб ведь помнит. Или, получается, что у каждого память своя? И прошлое тоже свое?