Лошади шли совсем рядом, а потому ведьма ощущала близость тавранки телом. Даэн полуобернулась к ней, и Мара ощутила ее взгляд даже с закрытыми глазами. Мир, наполненный солнцем, стал еще светлее, а ветер опустился ниже, стелясь по земле и закручивая поземку серебряными вихрями под конскими копытами.

— Мне бы хотелось, чтоб зима поскорее ушла, — тихонько молвила Даэн, и Мара невольно улыбнулась: голос Птицы, знакомый все вечности до того, стал ей еще милее, — Чтоб весна пришла, наша с тобой. Чтоб ручьи и мокрая трава, чтоб прозрачное небо, чтоб…

Она осеклась, и Мара, подняв ресницы, взглянула на нее. Даэн улыбалась, опустив голову и думая о чем-то своем, что-то вспоминая. Линии ее профиля, высвеченные лучами яркого зимнего солнца, казались ведьме самым красивым рисунком в мире — будто Бессмертный взял тонкую кисть, макнул ее в звездный свет да северные сполохи и нарисовал эту женщину, не отрывая руки от холста. Едва ли кто бы так сумел…

— О чем ты думаешь? — негромко спросила Мара, осторожно протягивая руку и стряхивая с черного тугого локона одинокую снежинку. Даэн провела взглядом ее ладонь, и теплое дыхание коснулось пальцев ведьмы, когда женщина покачала головой:

— Знаешь, я даже не думаю — так, само приходит что-то из былого. Или из грядущего — я и сама не знаю, Мара, веришь ли?

Верю, птица. Конечно, верю. Ведьма вновь прикрыла глаза, погружаясь в благостную спокойную тишину, прорастающую в ее сердце лозой. Лоза эта тянулась к солнцу, и Мара почти что видела, как на распускающихся зеленых листках блестит радугой холодная роса. Когда Даэн заговорила, видение не исчезло, а стало еще глубже, ярче и острее, и мягкий покой, омывающий ее подобно океану, никуда не делся.

— Ты помнишь свою первую весну, Мара? — и, не дожидаясь ответа, она продолжила, — Я вот помню. Размыто совсем, как сквозь туман, но все-таки помню. Я тогда махонькой совсем была, года три, наверное, а может и четыре. Мать как раз братьев под сердцем носила… — Даэн примолкла, вспоминая, а Мара вдруг увидела встрепанные вороные кудри маленькой девочки, глядящей широко раскрытыми глазами на наливающийся весенней зеленью лес, — Отец тогда по делам ушел куда-то, мать на печи дремала себе — а я убежала с подворья. Да не просто убежала, а за речку. Помню, ледок такой тонкий был, прозрачный-прозрачный, весь на солнце искрился, и мне так хотелось с мостка спрыгнуть, походить по нему. Знала, что нельзя, потому и не стала… Вышла на другой берег и побрела себе к лесу — а вокруг проталины, и сквозь пожухлую траву молодая пробивается, яркая такая! И вокруг деревьев тоже проталины, и пахнет уже не зимой — а как-то по-другому, пряно, горько-сладко, свежестью. И небо высокое, прозрачное совсем. А я совершенно точно знаю, что совсем скоро — день, когда я в мир пришла, и мне так радостно, так хочется уже, чтоб поскорее… — она усмехнулась, — Тогда казалось, что я стану такой большой, сильной. Как северные королевны из отцовских сказок, с сильными руками, острыми мечами, с волей, что горы обращает мелким песком. И мне такой хотелось стать — ты и представить себе не можешь, Мара, как же хотелось. И я шла к лесу и воображала себе, что я — королевна Ясвена, что идет на подвиг в далекие чужие земли, и мечом мне была ломанная осиновая веточка, а противником — замшелый камень у старой сухой сосны. Знаешь то место?