– Вы ее знаете? – повторил он. – Вы с ней знакомы? Как ваше имя?

– Мое имя? – переспросил человек. – Non importa. Неважно. Она увидит меня и узнает.

Что было дальше, я толком не понял. Очевидно, Антонио втолкнул незваного гостя в комнату гондольеров, запер за ним дверь и пошел наверх, чтобы посоветоваться с Марией, которая перебралась в комнату рядом со спальней миссис Картерет и почти не смыкала глаз по ночам с тех пор, как хозяйка слегла.

Он объяснил Марии ситуацию:

– Ma è brutto, sporco, e tutto bagnato. Он страшный, грязный и весь промок.

– Non si puo, – согласилась Мария. – Она не сможет его принять. Но если она услышит – она все слышит, – что кто-то хотел ее видеть, а его не пустили, здоровая или больная, она жутко рассердится.

Из соседней комнаты донесся кашель.

– Она не спит, – сказала Мария. – Я схожу к ней, проверю… é il mia dovere – это мой долг – и скажу, что ее хотят видеть.

Она постучалась и вошла в спальню, великолепную, роскошную спальню, где на восхитительной кровати с балдахином возлежала внушительная, хотя чуть ссохшаяся от болезни фигура миссис Картерет.

– Cosa vuole? – спросила та с недовольством больного человека, хотя Марию она любила. – Чего тебе? Я только-только начала засыпать. Я думала о синьоре – не bon Dieu[131], – уточнила она, крутя головой на подушках, поскольку «синьором» называли также Бога, – о синьоре Джакомо, уехавшем в Рим с визитом к Папе.

Мария, как умела, объяснила, зачем побеспокоила хозяйку.

– Как его зовут?

– Он не назвался. Он сказал Антонио, что вы его узнаете, как только увидите.

– Есть у него рекомендательное письмо? – спросила миссис Картерет, мыслями пребывая в прежних, более счастливых днях.