И это тоже могло быть так. Но зачем Маниной обязательно нужно было говорить об этом? И конечно же дело было вовсе не в том, что она дала подписку об ответственности за дачу ложных показаний. Есть такие люди, думал Димов, до конца приверженные правде. И они никогда не замечают, что правда их порой становится безжалостной и ненужной. Они привержены любой правде, и жестокой тоже.

Пастухов вдруг снова стал прежним и опять, бездумно улыбаясь, следил за мельтешением солнечных бликов и теней на замазанных белилами окнах, перебирал пальцами бородку.

— Вопросов к свидетелю больше не имею, — сказал адвокат.

— Садитесь, Манина, — сказал Чудинов. — Из зала пока не выходить… Ну, Пастухов? Может, теперь добавите что-нибудь? Скажете суду все, как было? Встаньте.

Пастухов встал.

— Вот свидетель Манина нам показала, что часы всего за неделю до того, как вы их похитили, проверял мастер.

— Наверное, так и есть, — сказал Пастухов. — Она честная, Евдокия Степановна, она врать не станет.

— А как же тогда мы должны вам верить?

— А вы ей верьте… А мне все равно, — улыбнулся Пастухов.

— Как так все равно?

— Я — вот здесь, — Пастухов развел руками, очерчивая огороженное барьером пространство вокруг себя. — А она — там, — он кивнул в сторону севшей в последний ряд Маниной. — Значит, и правда ее.

— «Ее правда, моя правда…» Правда бывает только одна, — веско сказал Чудинов. — Так все-таки исправны были часы, когда вы их взяли, или нет?

— Неисправны, — сказал Пастухов. — Это — по-моему. А по ее — исправны. Я на нее зла не имею. Как она говорит, так, значит, и было. Только я их своими руками чинил. И тридцать рублей потратил. От жильца за угол получил и отдал… А что правда — вам решать. — Он поочередно улыбнулся Чудинову, Бушкину, Димову, словно приободряя их. — Можно я сяду? Я уже все сказал.

— Садитесь, — буркнул Чудинов.

И он, кажется, тоже растерян, подумал Димов. Одна правда? Пока их все-таки две.

Манина сидела в последнем ряду, положив на колени свои тяжелые, мужские руки. Пастухов, сощурясь, глядел в окно. Кто же из них врет?

— Вызовите свидетеля Думбадзе! — распорядился Чудинов.

А все-таки правильно это или неправильно, что меня посадили в это кресло и дали власть над чужими судьбами? — опять думал Димов. Полгода назад я помирал в больнице, а Пастухов ходил себе со своими щетками по разным московским учреждениям и натирал полы. Понятия мы с ним не имели друг о друге. Потом он украл часы в музыкальном училище. А мне незадолго до этого сказали в парткоме: «Димов, ты человек честный, дотошный и обстоятельный. Во всем любишь докапываться до донышка. Выдвигаем тебя заседателем…» Но ведь моя обстоятельность и дотошность касалась только текстов чужих научных статей и книг. Подправлял тяжеловесный профессорский стиль, дотошно выверял факты… Незавидна участь подсудимого — это ясно. А участь судьи? Трудно сейчас Чудинову или для него это просто работа, как любая другая, и он привык? И дело-то сейчас простенькое: стащил никому не нужные часы, потому что они приглянулись ему, попался, признался и вот сидит здесь. А часы опять стоят на камине. Опять мертвые. Снова перестали их заводить: нечего им отбивать время. И простоят они так еще бог знает сколько лет, пока их не спишут или снова не стащит кто-нибудь неудачливее Пастухова. А если рассказать сейчас Пастухову, чем я мучаюсь, он, наверное, усмехнется снисходительно и скажет: «Все законно, не сомневайтесь, я их в самом деле взял. А значит, украл».