— Нет, — говорит она честно. — А вот мой муж, Илья Зиновьевич, действительно служил у Буденного. В восемнадцатом году я его красноармейцев грамоте обучала. Он тогда был студентом-недоучкой. Бросил институт, ушел в революцию. А к Отечественной войне был уже полковником-танкистом с академией за плечами. И, между прочим, за всю свою жизнь, Удочкин, он не построил ни одного забора. Он их терпеть не мог. И у него ничего не было, кроме гимнастерки, галифе, сапог и шинели. И не хотел он ничего. Фуражка еще была.

— Что ж, понятно, — уважительно говорит Удочкин. — Походной жизни был человек… У меня в Отечественную тоже в один солдатский «сидор» все имущество умещалось. А сейчас, слава богу, мир и счастливая жизнь, та самая, за которую кровь проливали. И неспособно мне уже с одним вещмешком жить.

— И потому чужого захотелось? — спрашивает бабка Устя жестко. — За это и по рукам можно получить.

Теперь уже Удочкин злится. Его толстая щека вздрагивает, словно от комариного укуса.

— Земля у нас государственная, — говорит он. — А хозяин ей тот, кто на ней работает. Я и хочу к ней труд приложить.

— Смотрите, какой политически грамотный! — громко смеется бабка Устя.

И Удочкину тоже становится смешно. Он весело ударяет ладонями по могучим, литым коленям, растягивает в улыбке свой расшлепанный рот. Рыжий пес поднимает торчком ухо, прислушиваясь к непонятному стариковскому веселью.

— Теперь все политически грамотные, — говорит Удочкин. — А если всерьез: ваш-то супруг не дожил, пусть земля ему будет пухом, но вы посмотрите, как строятся в нашем поселке. Капитально. Тоже бывшей походной жизни люди… Я вот три года, пока от Великих Лук до Сталинграда шел и обратно, ни о каком имуществе не думал. О жизни думал. И в то утро под Варшавой за пять минут до того, как меня осколком мины шлепнуло, тоже не об имуществе думал, а о высоком, обо всей жизни, можно сказать… Ушло это все. И новая теперь жизнь кипит у порога, богатая. Конечно, государство обо всех нас думает. Только нас миллионы. И Удочкин вполне может среди них затеряться. Так что не грех ему и самому о себе подумать. Я тоже имею право мечту о «жигуленке» лелеять, раз его для населения выпускают.

— А что бы вам, Удочкин, на всю жизнь сохранить в душе то высокое, что было в ней тогда, под Варшавой, пока вас, как вы выражаетесь, не шлепнуло? — спрашивает бабка Устя, осторожно потягивая бледными губами едкий дымок из мундштука.

Удочкин весело усмехается, неторопливо, хозяйским глазом, оглядывает запущенный участок Димовых.

— Дача скособочилась, облезла. Земля одичала, — говорит он. — Вы вот сохранили…