Бабка Устя сидит в гамаке, сжимая в пальцах изгрызенный пластмассовый мундштук. Глаза ее пробегают по привычному кругу: веранда, бочка, три сосны. Уши слышат и не слышат знакомые звуки: басовитые гудки с канала, магнитофон где-то за увядшими от жары деревьями, треньканье велосипедных звонков в ближней просеке… Кавалерийская шашка грозно и нелепо торчала из стойки среди зонтиков в передней, пробуждая в сердце восемнадцатилетней Устеньки сладкий и жутковатый трепет. А грозный хозяин шашки спал в столовой, положив на стол рыжую голову, рядом со стаканом недопитого жидкого чая, беззащитно вытянув во сне нежную, мальчишескую шею. Чудом уцелевший в ночном бою, он должен был пройти еще десятки таких же. Что общего было у этого юнца с полковником Ильей Зиновьевичем Каретниковым, раздавшимся в плечах, уже поседевшим?.. Он пришел к ней из боя. И спустя двадцать три года ушел в бой — навсегда. «Держись. Береги Вероничку», — сказал он ей на Белорусском вокзале в июле 1941 года. Его «тридцатьчетверки» уже стояли на платформах…

…Надо снимать пену с бульона, думает бабка Устя. Мысли ее, пройдя по обычному кругу, опять возвращаются к Удочкину. Что он имел в виду, когда говорил, что Вероника одна не «потянет» дачи? И этот проклятый запах хвои — запах похорон… Но ведь у зятя Андрея Александровича все благополучно окончилось в больнице. Выписался здоровым… Так ли это? Может быть, они что-то скрывают от нее? Что творится с Вероникой в последнее время? Они всегда и все скрывают от нее. А она боится за них за всех: за Веронику, за Анисима, за зятя Андрея Александровича. День и ночь боится по поводу и без всякого повода.

Сейчас этот старик вернется и снова будет стучать своим молотком, с ужасом думает бабка Устя про Удочкина. Проклятый гробовщик! Что он имел в виду?

* * *

Память Вероники вновь и вновь возвращалась к тому, что произошло две недели назад… Женщина-врач была молодая, красивая, с тщательно и кокетливо подведенными глазами. Когда Вероника вошла в кабинет, она как раз в этот момент кинула в рот карамельку, собираясь пить чай. На столе рядом с историями болезней стояла чашка с чаем. Увидев Веронику, она передвинула карамельку за щеку и так и разговаривала, держа ее за щекой. Вероника помнила каждое слово этого разговора, каждый оттенок голоса этой незнакомой женщины в белом халате. «Пожалуйста, позвоните через две недели в среду ровно в пять часов». — «Рентген обнаружил что-нибудь плохое?» Женщина-врач помолчала и осторожно, как больной зуб, потрогала карамельку языком. «Нам с рентгенологом снимок не очень нравится. В среду его посмотрит профессор. Он делал операцию. Его мнение будет решающим». — «Он может найти что-нибудь… страшное?» — «Не знаю. Я не могу говорить за профессора. Я вам уже объясняла». — «Но как же мне жить эти дни? Поймите…» — «Не знаю. Ждать. Мы не боги…» Она ни разу не взглянула Веронике в лицо, смотрела мимо, в стену, и, видимо, ждала, когда Вероника уйдет, чтобы приняться за чай. Халат на ней был белоснежный, и была в этой режущей глаза белизне презрительная отрешенность от чужих страданий и бед. И в душе Вероники вспыхнул гнев — эта проклятая карамелька за щекой у врачихи, белоснежный халат, непроницаемое лицо! Но ярость длилась недолго, а потом пришло сознание своей полной зависимости от слов этой женщины.