В течение двух недель Вероника то и дело вспоминала этот разговор, и эту карамельку за щекой, и то, как женщина-врач отводила от нее глаза и поглядывала на дымящуюся чашку с чаем. И в душе Вероники снова вспыхивал гнев. А потом она, смиряясь, думала: «Наверное, эта женщина таким образом защищалась от меня. Не может она страдать за всех, тогда жизнь ее стала бы сплошным страданием…» И сами собой возникали в душе бессмысленные и жалкие, обращенные к чужой женщине слова мольбы о пощаде.

Что же опять случилось с Андреем? После операции язвы желудка прошло полгода, и у него вдруг снова появились тревожные боли. Врачи потребовали сделать рентген, снимок чем-то обеспокоил их, но нужно было ждать авторитетного заключения профессора. А профессор как раз накануне уехал куда-то на симпозиум, в заграничную командировку, на две недели… Вероника знала, что профессор замечательный диагност, к тому же он сам делал операцию и его слово будет решающим… Профессор должен прилететь вчера. Значит, ему уже показывали снимок, значит, он уже сделал свое заключение. Он знает, что скажут Веронике. А она должна ждать еще несколько часов. «Мы не боги». Сколько измученных людей уже слышало эту фразу. И действительно, от этой любительницы карамелек ничего не зависит. И тогда профессор скажет ей свое мнение, а она передаст его Веронике. Она только огласит приговор, он будет вынесен не ею. И все равно возникали в душе растерянные слова мольбы. А потом, когда уже не оставалось сил, неожиданно приходило спасительное успокоение: «Нет, нет! Не хочу! Все будет хорошо!» И мир снова оживал.

Вероника подняла голову от стола. Хватит так мучиться… Время близилось к обеду. Варвара ушла к себе, итальянские туфли были проданы, длинноногие девчонки свернули свою ярмарку и разошлись по отделам. Вероника и Саша остались в комнате вдвоем. Светило солнце, внизу по-прежнему рокотал Калининский проспект, и это было неожиданно прекрасно. Боль в душе медленно таяла. И как окончательное освобождение пришла отчетливая и трезвая мысль (она за эти две недели всякий раз приходила в недолгие часы передышек), что женщина в белоснежном халате потому и посмела, разговаривая с ней, держать за щекой карамельку, что ничего страшного обнаружиться не могло. И свое «не знаю» она сказала так, на всякий случай.

Зазвонил телефон. Саша сняла трубку, сказала обычное величественное и ленивое: «Але-о-о!» Но от высокомерия ее сразу же не осталось и следа. Она осторожно положила трубку обратно на рычаг, шепнула испуганно:

— Гена…

Лицо ее стало несчастным.