Гена искоса глянул на нее и неожиданно грубо спросил:

— Это у вас что, профсоюзное задание со мной поговорить?

— А ну, спокойнее, — сказала Вероника. — Я тебе в матери гожусь.

Гена передернул плечами, пробормотал вполголоса, словно извиняясь:

— Просто так заведено: чуть что — общественность вмешивается.

Уличный шум почти заглушал его слова. Он повысил голос:

— А я не хочу. Это мое дело, что у меня с женой.

— Да, — сказала Вероника. Она почувствовала внезапное и непонятное смущение перед этим желтолицым, нелепым парнем. Что-то вызывало к нему невольное уважение, — может, та искренняя боль, что была в нем. Ведь его мучило большое чувство, которое принято уважать: любовь.

К столику подошла официантка, злая от жары, пахнущая потом и пудрой. Молча вскинула руку с блокнотиком, уткнула в страницу карандаш, собираясь записывать заказ.

— Ничего не надо, — сказала Вероника.

— А если не надо, так и сидеть здесь не положено, — сказала официантка.

— Это почему? — вскинулась Вероника. — Свободных мест сколько угодно.

Но тут вмешался Гена:

— Портвейн есть?

— Кокур «сурож» коллекционный. Шесть рублей бутылка.

— Давайте, — сказал Гена.

— Все?

Официантка черкнула карандашом в блокнотике и пошла к буфету.

— Не надо тебе пить, Гена, — мягко сказала Вероника.

Он не ответил, сидел, по-прежнему зажав в коленях вялые, бледные ладони, поглощенный своей болью, кажется, напрочь забыв о Веронике. Струйки пота медленно стекали у него с висков по худым щекам. Он страдал, страдал исступленно и глубоко.