Гена давно ушел, а Вероника продолжала сидеть, закрыв глаза. И по странной причуде памяти ей вспомнилось давнее, о чем она почти не вспоминала: море, песчаный пляж. Это море и песчаный пляж возникли тогда в ее жизни неожиданно. У них в семье не было принято ездить летом на дачи и курорты, и школьные каникулы Вероника всегда проводила в очередном военном городке, в котором они оказывались в очередное лето. Благо, эти городки стояли за чертой крупных населенных пунктов и поэтому сразу за домиками комсостава начиналась либо тайга, либо среднерусская степь, либо протекала горная речушка. И родителям не приходило в голову, что надо еще куда-то ехать — в такой же лес, в такое же поле, к такой же реке. А в тот год отец с матерью решили повезти Веронику к морю. Потом было море, и песчаный пляж Анапы, и розовый анапский виноград со странным названием «шасла». Для девочки-северянки было удивительно, что этого винограда можно было есть сколько захочется.

И вот сейчас, посреди шума и грохота Калининского проспекта, по странной причуде памяти неожиданно вспомнилось то море, и тот песок, и тот розоватый виноград под названием «шасла». Она, двенадцатилетняя Вероника, сидит под простыней, натянутой на четыре воткнутых в песок палки, а мать в синем купальнике стоит у кромки воды и смотрит на морской горизонт.

Может, это вспомнилось потому, что тогда Вероника, начинающая взрослеть, впервые подумала о том, что мама у нее красивая. Мама стояла у кромки воды в ярком купальнике, черные, тяжелые, армянские волосы густой волной, блестящей от солнца, стекали на плечо. Вероника уже взрослела, она замечала смущающие ее изменения собственного тела, и, может быть, поэтому впервые смогла увидеть женскую прелесть материнского тела, нежную линию ее груди под купальником. У матери были сияющие, черные, прекрасные глаза… Помнится, что именно в то лето Вероника стала замечать, как мужчины смотрят на мать, и это злило и будоражило ее. Она ревновала ее детской ревностью, но уже и не только детской…

И вот ничего этого нет. Только высушенная временем одинокая старушка курит там, на старой даче, свои сигаретки, воюет с кастрюлями и думает о прошлом, а может, и о близком конце. И нет уже той рыжей девочки, что сидела у моря на песке. Есть женщина, которая в середине душного летнего московского дня сидит в одиночестве за столиком в открытом кафе под красным зонтом, перед пустой бутылкой из-под коллекционного кокура «сурож». Сидит, обессилев в преддверии того страшного, что через несколько часов ей могут сообщить.