Пока она его разглядывала, колени у мальчишки медленно подогнулись, и он осел в дорожную пыль. От последнего ряда, не говоря ни слова, отделились двое и вернулись к нему. Один, высокий, тощий, как жердь, с черной бородой до поясного ремня, молча передал второму свою винтовку и мальчишкину тоже. Потом присел и вскинул парня себе на плечи – получилось это у него на вид легко, как у жонглера. Но плечи согнулись под весом парнишки, и он медленно двинулся за отступающей колонной. А мальчонка, жалкий, разозленный, как ребенок, над которым взрослые вечно измываются и жить не дают, орал визгливо:

– Отпусти меня! Поставь на землю, черти тебя подери! Отпусти, говорю! Я и сам могу идти!

Бородач не отвечал, просто тащил его на себе, пока они не скрылись за поворотом.

Ретт странно притих, отпустил вожжи, сидел и смотрел вослед ушедшим, красивое бронзовое лицо приобрело на удивление угрюмое выражение. И тут совсем рядом с ними раздался страшный треск рушащихся опор, и Скарлетт увидела, как тонкий язычок огня быстро облизал крышу склада, в тени которого они так уютно устроились. Узкие вымпелы, а за ними – развернутые боевые знамена пожара победно взвились в небо над головой. От дыма жгло и щипало в носу, Присси с Уэйдом закашлялись, малыш тоже издал какой-то звук – похоже, чихнул.

– О, ради бога, Ретт! Вы с ума сошли? Быстро, быстро отсюда!

Ретт обошелся без слов. Он резко стеганул лошадь сломанной веткой и заставил ее дернуться вперед. Со всей скоростью, на какую оказалась способна заезженная кляча, возок затрясся и запрыгал, переваливаясь через колеи Мариетты. Прямо перед ними зиял огненный тоннель – дома полыхали по обеим сторонам короткой, узкой улочки, ведущей к железнодорожному полотну. И они ринулись в это жерло – слепящий свет, ярче дюжины солнц, дыхание адского пекла, обжигающее кожу, треск, грохот и рев пламени в ушах. Кажется, целую вечность они провели в этих огненных муках, а потом – резко, неожиданно – снова попали в полутьму.

Пока они бешено неслись по улице и переваливались через рельсы, на другую сторону железной дороги, Ретт автоматически нахлестывал кнутом. У него был непривычно отсутствующий, рассеянный вид; он словно забыл, где он и почему. Широкие плечи ссутулились, челюсти крепко стиснуты – о чем-то он напряженно думает, и мысли у него в голове бродят не очень приятные. От жаркого огня пот ручьями струился у него по лбу и по щекам, но он лицо не вытирал.

Они толкнулись в боковую улочку, потом свернули в другую, в третью и продолжали петлять узкими проездами и проулками, так что Скарлетт совершенно утратила представление о том, куда, собственно, их занесло и где север, а где юг. Рев пожара постепенно замер позади. А Ретт все еще не заговорил. Только размеренно взмахивал кнутом. Красное зарево в небе бледнело и таяло, и на дороге сделалось так темно, так страшно, что Скарлетт рада была бы хоть словечку, любому слову от него, пусть даже глумливому, оскорбительному… Но он не заговорил.