– Козочка моя, мне бы чего-нибудь поесть поплотнее, а то помру.

– Дочь, мы так и будем теперь всю жизнь есть ямс?

Только Мелани не жаловалась, Мелани, чье лицо становилось все прозрачней и бледнее, а во сне кривилось от боли.

– Я не голодна, Скарлетт. Отдай мою порцию молока Дилси. Ей оно необходимо – малышей кормить. А больным вообще никогда не хочется есть.

И вот эта ее благородная, вежливая стойкость раздражала Скарлетт куда сильнее, чем нытье и хныканье остальных. Им-то она могла заткнуть рот горьким сарказмом, что и проделывала с успехом. Но перед самоотречением Мелани она была бессильна и потому копила злость. Джералд, Уэйд, негры – они теперь держались Мелани, потому что при всей своей слабости она была добра и полна сочувствия, а Скарлетт в те дни – совсем наоборот.

Уэйда особенно тянуло к Мелани. С ним было что-то не так, но в чем дело – Скарлетт не имела времени разбираться. Она вняла словам Мамми, что у малыша глисты, и пичкала его микстурой из трав, которой Эллен обычно лечила от глистов негритянских ребятишек. Но от глистогонного средства мальчик только стал бледнее. В те дни Скарлетт едва ли воспринимала Уэйда как человека, пусть и маленького. Он был просто лишней заботой, еще одним ртом. Вот наступит хорошая пора, нынешнее критическое положение останется позади, и тогда она будет с ним играть, рассказывать разные истории, учить грамоте, но сейчас нет ни времени, ни желания. Кроме того, он, кажется, специально вечно путается под ногами, когда она бывает утомлена до крайности или чем-то озабочена, и поэтому она частенько на него покрикивает и разговаривает строго.

Ей действовало на нервы, что ее мимолетные выговоры наводили на него оторопь – в круглых глазенках читался настоящий ужас, и выглядел он, когда пугался, совершенным дурачком.

Она не отдавала себе отчета, что малыш жил постоянно в атмосфере кошмара, чрезмерного даже и для зрелого ума. Страх поселился в нем, укоренился в душе и заставлял его по ночам просыпаться с криком. Любой неожиданный шум или резкий голос бросали его в дрожь, потому что у него в голове всякий шум, грохот и резкие голоса неразделимо были перемешаны с янки, а янки он боялся сильнее, чем выдуманных чудищ Присси.

До того как начался гром осады, Уэйд вообще не ведал о плохой стороне жизни – он купался в сплошном удовольствии и безмятежном покое. Да, мать ему почти не уделяла внимания, но все равно он дурного слова ни от кого не слышал, только ласковые и добрые – вплоть до той ночи, когда был вырван из сладкого сна и над ним оказалось огненное небо, а воздух сотрясался от оглушительного грохота. В ту ночь и на следующий день мама впервые его отшлепала, повысила на него голос, и он услышал злые, резкие слова. Жизнь в приятном кирпичном доме на Персиковой улице – а другой жизни он и не знал – пропала куда-то той ночью, и малыш так и не оправился от потери. В бегстве из Атланты он не понял ничего, кроме того, что за ним гонятся янки, и до сих пор жил в страхе, что янки его схватят и разорвут на куски. Стоило только Скарлетт поднять на него голос, как он слабел и сникал, потому что в путаной детской памяти сразу оживали ужасы, происходившие вокруг, когда она впервые так поступила с ним. То есть в его сознании янки и сердитый голос навсегда слились воедино, и он стал бояться своей матери.