– Ясно.

– А квадрат – это просто две пары, которые встречаются друг с другом. Надо отметить, что не все квадраты любят групповые игры, но этот был как раз из таких.

Джек посмотрел на Элизабет, ожидая увидеть на ее лице усмешку, означавшую «Бывает же такое!», но увидел совсем другое: спокойную улыбку, означавшую «Я же говорила». Элизабет, понял он, уже знает. Для нее это не открытие.

Кейт продолжала:

– Мы с Кайлом никогда раньше не встречались и впервые увидели друг друга за фуршетным столом на этой вечеринке. Помнишь? – Она ткнула Кайла в плечо. – Мы разговорились, пока ели фаршированные яйца, и никак не могли остановиться. Проболтали всю ночь напролет, до рассвета. Все остальные уже легли спать или разошлись по домам, а мы еще разговаривали.

Джек не знал, какая часть ее рассказа кажется более невероятной: та, где фигурировала оргия, или та, где Кайл разговаривал.

– У нас оказалось столько общего, – сказала Кейт. – Нас не интересовали традиционные отношения. Моя мать – убежденная католичка, категорическая противница секса. Это не для меня. Я никогда не умела хранить верность. Я никогда и не хотела хранить верность. И Кайл чувствовал то же самое.

Тут впервые за целый вечер к беседе присоединился Кайл:

– Вот почему пенис имеет такую форму, понимаете?

Джек и Элизабет уставились на него в ожидании объяснений, но Кайл молча смотрел на них в ответ.

– Нет, – наконец не выдержал Джек. – Мы не понимаем.

– В общем, он имеет форму вантуза, – сказал Кайл. – Пенис. Такое у него предназначение. Человеческий пенис в ходе эволюции приобрел особую форму, чтобы высасывать из вагины сперму других мужчин. В дарвиновском смысле это подразумевает, что на протяжении всей истории человечества женщины были вообще-то гулящие и распутные – и эти слова я использую только в самом позитивном и одобрительном смысле. Потому что, будь моногамия естественной, пенису незачем было бы иметь такую форму. Но он именно такой, а это значит, что женщины были полиаморны на протяжении миллиона лет, вероятно, вплоть до появления сельского хозяйства, пока мы не изобрели институт собственности. Потом богатым понадобилось передавать свои земли и титулы из поколения в поколение, и мы придумали брак, моногамию и целомудрие, начали распоряжаться сексуальной жизнью женщин, чтобы поддержать аристократию и патриархат, после чего экспортировали эту модель за пределы Европы посредством колонизации и уничтожили все остальные брачные практики, потому что они якобы были «порочными и нецивилизованными», а значит, моногамия не просто токсична и противоестественна – в ней есть еще и доля белого шовинизма. А ведь фишка в том, что она даже не работает. И мы знаем это не только из статистики разводов, но и из противоречия, заложенного эволюцией в наш мозг: стоит нам получить желаемое, как мы перестаем желать этого и начинаем желать чего-то другого, что, наверное, имело смысл в обществе охотников и собирателей, но катастрофично для традиционного брака. Наше стремление к новизне в буквальном смысле неистощимо, и вот почему капитализм пользуется огромным успехом, а моногамия – нет.