– Может быть, – сказал он, пытаясь проявить милосердие. – Я посмотрю.

– Хорошо. – Она кивнула, повернулась и шаркающей походкой вышла из комнаты. – Хорошо, – повторила она, уходя. – Хорошо.

Она осталась такой же, какой он ее помнил: те же длинные и прямые седые волосы, та же одежда, которую она носила в восьмидесятых, та же ортопедическая обувь, те же сувенирные футболки, которые она покупала в те времена, когда они всей семьей – это было до рождения Джека – еще ездили отдыхать в Галвестон, в Брэнсон, в Пенсаколу, на озеро Озарк. Теперь она двигалась медленнее, осторожнее, больше сутулилась, подволакивала ноги при ходьбе. И в ней появилась новая аура отрешенности, так что казалось, будто она взаимодействует с внешним миром лишь малой частью разума. Джеку вспомнились наркоманы в Уикер-парке, выражения их лиц, когда они были под кайфом: не совсем блаженство, но и не дезориентация, скорее нечто вроде внутренней недосягаемости.

В тот день Джек встретился с матерью в церкви, в той самой церкви Голгофы во Флинт-Хиллс, куда она водила его в детстве, где каждое воскресенье стояла и просила прихожан молиться о прощении и спасении ее сына. Он увидел ее утром перед похоронами Лоуренса, вышел из машины и сказал: «Привет, мам», и все присутствующие, которые чувствовали себя неловко в выбранных по случаю похорон нарядах, уставились на него, потому что это был Джек Бейкер, вернувшийся столько лет спустя.

– Хорошо, что ты приехал, – сказала мать, не глядя на него. – Ну, давай. Люди ждут.

На этом все. Она повернулась и направилась в церковь. И Джек, всегда мастерски считывавший настроение и эмоции матери, сразу понял: она так его и не простила.

Потом состоялось прощание в зале церкви Голгофы, под которую был переоборудован бывший магазин кормов, и поэтому там слегка пахло «Пуриной». Джек не бывал в этой церкви со времен старшей школы, но большую часть детства он провел здесь, выслушивая воскресные проповеди о грядущем конце света и о том, как наладить отношения с Богом, пока еще не слишком поздно, а также разборы библейских пассажей о многочисленных грехах плоти. Нынешний визит словно погрузил Джека в давнишние переживания: на него сразу накатило неловкое чувство, что его в чем-то подозревают, что он виновен, что за ним следят.

Их с матерью усадили на переднюю скамью – в зале было всего восемь скамей, которые могли вместить максимум пятьдесят человек; Джек удивился, что церковь оказалась намного меньше, чем он помнил, – и во время службы он смотрел на лакированный черный гроб возле кафедры, недоумевая, почему во время их яростных споров, длившихся несколько лет, отец ни разу не упомянул о своей болезни. Рут попросила, чтобы гроб был закрытым, потому что тело Лоуренса, по ее словам, очень высохло, лицо совсем осунулось и заострилось. «Он больше не был похож на себя, – рассказывала Рут многочисленным желающим выразить свои соболезнования во время поминок. – Я решила, что люди не захотят видеть его таким», – говорила она, и ее брали за руку, похлопывали по плечу: «Конечно, конечно. Я понимаю». Джек наблюдал за всем этим ровно, бесстрастно; он не знал и не помнил никого из гостей и поэтому молча смотрел, как многократно повторяется один и тот же разговор, который начинался с того, что кто-нибудь спрашивал: «Как ты, Рут?», его мать отвечала: «О, это было тяжело» – и рассказывала, какими мучительными были последние несколько недель, как страдал Лоуренс, как он был готов отправиться к Богу и теперь перешел в лучший мир, а потом объясняла, почему гроб закрытый, и собеседник предлагал ей свою помощь, если вдруг что-нибудь понадобится. Потом, когда беседа подходила к своему логическому концу, мать Джека оглядывалась по сторонам, подходила к новому гостю, он спрашивал: «Как ты, Рут?», она отвечала: «О, это было тяжело», и все начиналось сначала – ритуал, который, казалось, никогда ей не надоест, потому что, закончив разговор, она тут же искала кого-нибудь еще, с кем можно было бы его продолжить.