— Знаю, отче, — тихо повинилась Настасья. — Никто меня не пустил. Сама прошла, а никто и не остановил. Беда у меня, позволь высказать. — Девица обронила по щеке слезу.

— Ну Христос с тобой. Пойдем в храм, там и выскажешь, и поплачешь.

В церкви он увел ее в придел, пахнущий свежей сосновой смолой и ладаном, велел приложиться к образу на аналое.

— Теперь сказывай. А прежде назовись. Лик твой смутителен мне. Будто отжившее воскресло... память плотью оделась. Потому и назвал тебя в оторопи чужим именем.

— Я дочь боярского сына Михайлы Истратова. Из Новгорода мы, беглые. — Девица зарделась от стыдного признания. — От царской страшной воли беглые. Боле никого из отцова рода не осталось, одни мы с батюшкой уцелели. В Коле нашли прибежище. Сперва у купца сердобольного, потом на немецком дворе. Батюшка по торговым делам у них служить стал... Для него это униженье, но ради меня смиряется. Говорит, замуж тебя, Настена, выдам и подамся в низовские казаки, в вольные степи...

— А как деда и прадеда твоих по истратовскому роду звали?

Девушку напугало странное выражение на лице монаха.

— Акинфий и дед Лука Акинфич.

— Акинфий Истратов! — Старец направил затуманившийся взор в сторону. Настасья, робко глядя, побоялась встрять в его думы. Трифон вскоре сам продолжил разговор: — Не твой ли родитель в амбаре у нас под стражей томится?

— Он, отче, он. Люди-то бают, будто хотел погубить московского воеводу, а я тому не верю. Какая его истинная вина, не ведаю. И что с батюшкой будет? — Слезы лились уже потоком.

— Дитя, дитя, — вздохнул Трифон. — Неверие твое в родителеву вину тут не поможет. А каков суд ему будет, это голове решать, Палицыну. Поговорю с ним, когда из ратного похода вернется. Тебе знать дам. Живешь-то где?

— В немецком гостином доме, за торговыми пристанями.

— Не обидят тебя там?

— Нет, что ты, отче. — Девица пуще раскраснелась, слезы высохли. — Батюшка ведь меня сосватал за немца, который их торговлю всю на Мурмане правит. За господина Салингина. Он нынче в Коле или может, еще где, а осенью обещался здесь быть. Меня на корабль возьмет и увезет женой в свою немецкую сторону.

Настена украдкой всхлипнула.

— Это как так увезет?! Немец люторской веры — православную девицу в жены возьмет? — Трифон негодующе свел седые брови на переносье. — Да как твой несчастный родитель и додумался до такого срама?! Родную дочь беззаконной невенчанной женой немцу отдать! Да не женой — прелюбодейкой!

— Немцы добры к нам, — чуть слышно пролепетала девица. — Кров дали, службу батюшке...

— А он, значит, тобой с ними расплатиться хочет! — немилосердно пригвоздил Трифон. — Ты сама-то — хочешь ли, чтоб такое лихо над твоей душой учинилось?