— Обе цельные... Что за диво, зри-ко. Пушки-то наши, московские!

Стрельцы сгрудились вокруг, заспорив, откуда у каян могли взяться русские пушки. Аверкий, отодвинув одного из пушкарей, убедился — впрямь литье московское, вот у каморы и клеймо. Имени мастера не разобрать, а год отчетлив — семь тысяч семьдесят шестой от сотворения мира. Двадцать с лишком лет назад отлиты.

Со стены закричали. К воротам острога возвращались несколько человек казаков и стрельцов. Перед собой они гнали до десятка взятых в полон каянцев.

— Побежала чудь, — весело снизу вверх скалились ратники. — Через посад зайцами скачут. Айда ловить!

Пленников затолкали в ворота, а наружу высыпали на зов караульные стрельцы вместе с десятником. Палицын, на миг забыв о тревожной мысли, вызванной пушками, рванул было за ними. Однако на плечо ему легла рука боярского сына Кобылина, остановила.

— Куды намылился-то, Аверкий Иваныч? Отбились, так ты теперь сабельку-то назад отдай да ступай на двор воеводин.

Палицын, вмиг охолодев от боевого запала, покорно, хотя и не спеша, снял с пояса саблю, протянул Кобылину. Но уходить не стал. Приставы, везшие его в монастырскую ссылку на полуночный север, особо не лютовали, давали столько воли, сколько не вредило им в исполнении службы.

Он воткнул факел в снег рядом с захваченными пушками и принялся рассматривать литые узоры на металле, хмурясь и вспоминая...

* * *

Неотступная мурманская ночь снова погрузила острог в сонную зимнюю квелость, как будто и не было вчерашней вспышки жизни, ратного веселого жара во внезапной стычке с приблудившимися под Колу каянцами. Три десятка пленных заперли на тюремном дворе, до шестидесяти трупов скинули в прорубь — и опять караульные зевали на воротах, стрельцы лениво передвигали ноги, боярские дети дрыхли в караульнях. Только обе острожные церкви празднично светились, готовясь к Рождеству.

Палицына растолкал от крепкого сна Кобылин.

— Ехать?..

— Не ехать. — Боярский сын уныло сел на лавку. — Воевода не разрешил. Пождать, говорит, надо. На Печенгу сторожевых отправит разведать.

Аверкий вышел в сени, макнулся лицом в бочку с ледяной водой. Тревога на душе росла. Вчера он так и не смог подобраться к воеводе, чтобы поделиться своими сомнениями. Он накинул кафтан, натянул меховые сапоги и шубу. На спрос Кобылина доложился, что идет на службу в церковь. Боярский сын лениво махнул на него. Куда тут убежать опальному — край света и тьма беспросветная.

Морозный колючий воздух на улице обострил все чувства и мысли. Аверкий брел от воеводского двора мимо съезжей избы, тюремного тына, караулен, корчмы... Сумрачно оглядел два соседних гостиных двора для иноземных и русских купцов. Оба срублены семь лет назад по его приказу. В тот год покойный государь Иван Васильевич назначил в Колу первого воеводу — его, Палицына. Датские немцы тогда буянили на Мурманском море, которое их король Фредерих сдуру объявил своим заливом, грабили иноземные торговые суда даже у кольских пристаней. Но острог на будущее лето ставил уже не он, а другой воевода, Максак Судимантов. В тот же год он последний раз видел в Печенгском монастыре Трифона, дожившего мало не до ста лет. Только недавно, проезжая Поморье, узнал, что Трифон помер вскоре после того.