У Марин трепещут веки, и она издает хриплый гортанный звук; он становится все выше, отчаяннее. Нелла больше не колеблется: опускается на колени и задирает подол юбки Марин. Это почти немыслимо – заглядывать золовке между ног.
Нелла просовывает голову под душный подол юбки и всматривается. Это самое необычное зрелище, какое ей когда-либо попадалось. Самое невероятное. Живая плоть: человеческая и нечеловеческая одновременно. Гигантская пасть, закупоренная головкой младенца.
Нелла видит крошечный хохолок, еле сдерживает тошнотный спазм и вытаскивает голову из-под юбки Марин.
– Есть! – ликующе говорит она.
– Видно? – слабо спрашивает Марин.
– Теперь тебе надо тужиться. Когда появляется головка, надо тужиться.
– Я устала. Ему придется самому пробиваться на свет.
Нелла снова ныряет под подол.
– У него носик еще внутри, Марин. Он задохнется.
– Тужьтесь, госпожа, тужьтесь! – кричит Корнелия.
Марин издает вопль, и Нелла засовывает ей между зубов деревяшку.
– Еще!
Вцепившись в палочку зубами, Марин тужится. Ее рот наполняется слюной, и она сплевывает.
– Выходит… – сипит она. – Я чувствую.
Нелла стаскивает с роженицы юбку, и Корнелия зажмуривается.
Красная расселина среди покрытых кровью волос, кровь. Кровь.
– Он выходит. Тужься, Марин, ну!
Стоя у окна, Корнелия начинает истово молиться.
Она кричит так, словно с нее заживо сдирают кожу, – и неожиданно, по-птичьи внезапно, наружу выходит вся головка целиком. Младенец идет лицом вниз, носом в простыни, на макушке топорщится мокрая масса темных волос.