Это самое трудное.
Они приподымают тело Марин, и Лисбет острым ножом срезает с нее исподнюю юбку и кофту. Нелла старается взять себя в руки. Почти невозможно смотреть на пустое, мертвое чрево, где Теа провела первые девять месяцев своего существования. Мучительно видеть круглые, набухшие груди Марин. Между ног все еще тянется пуповина – они так и не сумели ее перевязать.
Проход, через который Теа вошла в мир, кажется запечатанным, но Нелла старается его не задевать, опасаясь нового кровотечения. Вместо этого они втирают остатки лавандового масла в остальные части тела Марин, чтобы хоть так заглушить усиливающийся сладковатый смрад.
Неллу и Лисбет пошатывает. Они снова приподымают Марин, и Корнелия ловко надевает на нее юбку, затягивает дрожащими пальцами завязки. Нелла наклоняет тело вперед, и голова покойницы падает на грудь. Корнелия просовывает мертвую руку в корсет.
– Сто лет этого не делала, – говорит она высоким, ломким голосом. – Хозяйка всегда одевалась сама.
Корнелия натягивает на Марин шерстяные чулки, надевает башмачки кроличьего меха с вышитыми инициалами
– Подождите! – Нелла бежит в маленькую комнату Марин, где в дубовой колыбели спит теперь Теа, и снимает карту Африки, всю в пометках и вопросах, на которые никто уже не даст ответа:
– Надо положить с ней и остальное, – говорит Корнелия, когда Нелла приносит карту. – Перья, пряности, книги…
– Нет, – отвечает Нелла. – Мы их сохраним.
– Зачем?
– Для Теа.
Служанка кивает, захваченная этой мыслью. Нелла представляет: проходит четыре года, и Корнелия показывает маленькой девочке особый мир, который ее мать так прилежно, с такой любовью собирала по кусочкам. Теа болтает маленькими ножками и раскладывает на кровати свои сокровища…
В голубых глазах Корнелии появляется отсутствующее выражение: она тоже думает о будущем.
Это лучше, чем погружаться в ужас сегодняшнего дня.
– Такая умиротворенная… – вздыхает Корнелия.
Однако Нелла видит на лбу золовки знакомую хмурую складку, словно та подсчитывает сумму налога или думает о брате.