– Почему ты это делаешь? – спрашивает она, гладя мягкую обложку.
– Я хотела тебя порадовать, – признаюсь я. – Знаю, ты думаешь, я чокнутая…
– Нет. – Рот растягивается в улыбке. – Я думаю, ты замечательная.
Она открывает книгу и подносит страницы к носу.
– Обожаю запах новых книг.
– Я знаю.
– Эта моя любимая.
– Знаю.
В горле снова стоит ком.
– Мы с мамой собирались погулять, – вдруг говорит Энн.
– Правда?
– Она это так называет. На самом деле это означает открыть окно.
Я открываю окно, а после взглядом исследую комнату. Здесь в отличие от остального дома, мало что изменилось, но что-то все же не то. Раньше комната Энн была одной из самых светлых и солнечных в доме, но теперь ее, как и Энн, медленно, но верно покидает жизнь. Светлые стены приобрели сероватый оттенок, постельное белье в мелких розочках пожелтело и выцвело, на мебели появились сколы и царапины – я не замечала их раньше. Возле окна, рядом со шкафом висит пробковая доска, на которой Энн собирает интересные вырезки и фото. Раньше эта доска была заполнена стихами, цитатами из любимых книг, рисунками и фотографиями, теперь же на ней ничего не осталось, кроме снимков неба. Мне отчаянно хочется верить, что истории про рай правдивы и Энн попадет туда, где всегда спокойно.
– Мне нравится небо, – признается она. По тону я понимаю: она говорит не про облака.
– Почему?
– Там не будет больно.
Я устраиваюсь на краю кровати и беру ее холодную ладонь.
– Я понимаю, что ты боишься, но не нужно… Ты будешь жить так долго, как только возможно. Тебе ведь всего четырнадцать.
– Мама не хотела, чтобы я встречалась с тобой. Это была первая вылазка из дома за последние месяцы, не считая больницы. Мама боится, что я подхвачу инфекцию, упаду в обморок, ударюсь и появятся новые синяки – теперь поставить синяк так просто. Она не хотела, чтобы я ехала, плакала и говорила, что эта поездка может стоить мне жизни, будто не знает, что я и так умираю. А я думала, вот бы и правда подхватить инфекцию, чтобы все это быстрее закончилось…
– Энн, я понимаю, что тебе очень страшно…