Но эта история не отсюда. Здесь дружба завязалась между куропаткой и вороной, потому что по воле обстоятельств они, став свидетелями удивительной ночи, наблюдали за происходящим крылом к крылу и роняя слезы.

Но и у этой истории есть продолжение. Куропатка была существом сдержанным. Если внутри ее переполняла боль, то она не подавала виду и держалась мужественно и стойко. Но прижавшееся к ней крыло Коувы задрожало от острых переживаний, и ее охватило странное чувство. Как будто тоже вот-вот расплачется. Она попыталась отстранить крыло Коувы, но тот еще крепче вцепился в нее. Оба разрыдались.

Из этого вытекают две вещи. Во-первых, если сцена вышибает слезу, не стоит прижиматься к всхлипывающей груди, потому что неминуемо расплачешься, а, во-вторых, если, даже случайно, испытал вместе с кем-то глубокие эмоции, то в этот момент дружба проронила свое зерно. Наконец, если ты индиец, а друг – пакистанец, никто не сможет вас разлучить.

Но кому есть дело до индо-пакистанской дружбы? Наше время подстегивает враждебность и бесконечную гонку за первенство. Когда ненависть на подъеме, то разговоры о любви кажутся слюнявой размокшей кашей. У кого Хайбер ассоциируется с Лейлой и Меджнуном, Ширин и Фархадом, Чандой и Анваром? Он мелькает в заголовках в связи с убийцами, «Калашниковыми», талибами, атаками дронов, бомбежками школ и прочими ужасами. Если бы инопланетянин посмотрел из космоса на Землю, то увидел бы он границы или нет, сложно сказать, но точно бы увидел усыпанные огнями Индию и Пакистан. «В этом месте всегда праздник», – подумал бы он. Откуда ему знать, что для некоторых людей раздел стал праздником. Праздник вражды, восторги раскола.

Точно так же никто не мог знать, что эти птицы, годами летавшие повсюду крылом к крылу, говоря политическим языком, принадлежали разным сторонам. Куропатка обитала среди пуштунов, а Коува был из непонятно зачем отделившейся Индии.

Это ладно, но еще никто не знал, что это был тот самый Коува, который на заре своей юности считал насилие проявлением мужества и привык кидаться с кулаками по любому поводу, даже в любви он объяснялся, как будто бранился или подшучивал: «Не пришла сегодня ко мне на свидание – схлопочешь, а если спутаешься с кем-то, кроме меня, вырву тебе клюв и буду разгуливать с ним, закусив, как Черчилль сигару». Тот самый вороний отпрыск, который намеревался скинуть на Старшего большой булыжник или маленький валун, чтобы разбить его голову, как кокос или арбуз. И тогда почтенная ворона указала ему на его неоправданную свирепость и зажгла искру сочувствия к другим. Однажды ощутив это всевороннее сострадание, он стал мирным-смирным-умиротворенным и каждый раз, когда пролетал мимо окна Старшего, бился головой в стекло, чтобы справиться о его благополучии, а если было раннее утро, спокойно заглядывал в окно, чтобы удостовериться, шевелится ли тот во сне. Его шея подскакивала, а иногда и сам он подскакивал, перекидывая свое черное тело из одного угла в другой, словно хотел сообщить: «Старик, день на подходе, нужно идти делать всю работу мира», а потом что-то заставляло его то ли потянуться, то ли зевнуть, и он с нетерпением бил клювом в стекло. Услышав этот стук, Старший протягивал руку и отдергивал занавеску.