В это мгновение солнце сбрасывало с себя ночное бесцветное одеяние, в многочисленных слоях которого можно было запутаться, расправляло сияющую свежую мантию и усаживалось вместе с этими двумя. Старший и Коува улыбались и приветствовали друг друга. «Чай!» – кричал Старший и протягивал Коуве печенье. Любовь разбавлялась жадностью. К печали примешивалась радость. Коува полностью засовывал голову в окно, кивал и пел: «Спасибо, не грусти, будь счастлив, кар-кар!»

Никто не знал, что Старший делился с ним не только печеньем и роти, но и самым сокровенным.

Никто не знал, что, если Коува долго не появлялся, Старший начинал высматривать его. А когда тот прилетал, сердце его наполнялась радостью, как будто это карканье возвещало приход гостя, и не какого-нибудь, а вернувшейся Мамы, поэтому появление Коувы он считал благим знаком.

Никто не знал, что Старший наливал для Коувы воду в маленькую алюминиевую мисочку и сам ее менял на случай, если тот прилетит измученный жарой и жаждой – тогда сможет охладиться, попив или поплескавшись в ней.

Никто не знал, что, увидев, как Коува дрожит от холода, он сшил матрасик из хлопка и старого муслина и постелил его в картонную коробку из-под ботинок, как будто это была не птица, а игрушка, а он был не Старший, а малыш. И никто не видел, что иногда пернатый друг оставался у него переночевать. Это было в начале холодов, когда Мама перешла на ту сторону.

Никто не знал, что, когда Старший потерялся в поисках Мамы и все пошло из рук вон плохо, то Коува, видя его страдания и нарастающее бессилие, стал за старшего и однажды настоял на том, что сам возьмется за поиски. Он перестал летать к себе домой и спал на матрасике у окна, где для него освободили место. Или с сочувствием и нежностью смотрел, как ворочается Старший.

И даже этого никто не знал: однажды Коува решил, что теперь только он может с этим справиться, но он не имел никакого представления о таких препятствиях, как визы, и не ощутил никакого раздела. История, на которой он вырос, была совсем другой. Но сострадание, дхарма и любовь идут своим путем. Да, Коува и раньше гордился своими крыльями, а теперь самодовольно заявил Старшему: «Сиди спокойно, я слетаю, все-все разузнаю и вернусь».

Разве кто-то знал, что эти слова ободрения и утешения он сказал Старшему на вороньем языке? Даже сам Старший не знал. Человек забыл языки других существ, и если это не трагедия, то что? Все это высокомерие. Люди настолько уверены в собственном знании, что в этой уверенности высокомерие расцвело пышным цветом, потеснив знание.