– Я хотела признаться, когда ты у нас гостила…

– Жаль, что так и не решилась.

Джесс обнимает нас с Эшем, и мы будто становимся одним целым.

– Когда мама умерла, – говорит она, – я не плакала. Ни разу. У меня были смешанные чувства. Я думала, что давно преодолела все обиды. И смирилась с твоим отъездом из Нью-Йорка. А потом меня снова накрыло. Иногда я ее ненавижу. Да, она о тебе заботилась; благодаря ей ты стала той, кто ты есть. Если бы она не взяла твое воспитание на себя, я никогда не смогла бы добиться того, чего добилась. Но она не позволила мне быть твоей матерью, и это все перевешивает. Не уверена, что смогу ее когда-либо простить.

– Джесс, – немного отстранившись, я заглядываю ей прямо в глаза, – я стала такой, какая есть, в том числе благодаря тебе! Я ведь переехала в Нью-Йорк не потому, что ты там жила, а потому, что ты показала мне путь. Моя целеустремленность, мои амбиции – это все ты.

Джесс пристально смотрит на меня своими турмалиновыми глазами; она хочет мне верить. А потом спрашивает, можно ли подержать Эша. Тебе не нужно просить разрешения, говорю я; тогда она берет его на руки, и он расплывается в улыбке.

– Пойдем, Стиви, покажем Эшу барашков.

Когда я принимаю приглашение, Джесс преображается на глазах: лицо ее сияет улыбкой, кожа разглаживается, словно холст средневекового портрета после реставрации.

– Я помню, как приходила сюда с тобой. Ты говорила: «Баласки!» Показывала на них пальцем и гладила их курчавые шубки. Тебе было годика полтора.

Я смеюсь.

– Ты как, Стиви? – обеспокоенно спрашивает она. – Для тебя это, наверное, огромное потрясение. Так много нужно переварить.

Пожалуй, даже слишком много. Честно говоря, я просто в шоке. Зато вспышки перед глазами больше не мелькают. Переступив с ноги на ногу, я ощущаю твердость почвы под примятой травой. Мой сын сидит у Джесс на руках, счастливый и довольный. Я прижимаю пальцы к запястью, чтобы проверить пульс. Медленный. Ровный. Должно быть, в глубине души я всегда знала, какая-то часть меня всегда помнила – именно поэтому я сейчас так спокойна. То, что шаталось, обрело наконец опору.

Папа идет к нам через загон, в руке у него ведро, позади семенят бараны и овцы.

– Стало легче или сложнее? – вполголоса спрашивает Джесс.

– Ты о чем?

– После того как ты узнала, почему папа так себя вел? Услышав про твою беременность, он наверняка подумал, что история повторяется.

– Только тебе было четырнадцать, а мне почти сорок, – улыбаюсь я. – Да и обстоятельства немного разные.

– Для него мы обе по-прежнему малышки.