Но мы никогда так не делаем, потому что Эш обожает гулять по Нью-Йорку. Он не меньше моего очарован этим городом: непривычными звуками сирен и желтыми такси, яркими букетами всех цветов и оттенков возле уличных магазинчиков, собаками в стильных одежках и установленными на тротуарах надувными крысами[55] высотой с двухэтажный дом. Когда я привезла его впервые, он поднял на меня круглые от удивления глаза и развел ладошками – мол, что это за странное место? А я улыбнулась и сказала:

– Мы в Нью-Йорке, малыш. Настоящий дурдом, согласись? И как я умудрилась прожить здесь так долго?

Я частенько об этом задумываюсь. Нынешний Нью-Йорк похож на более отчетливую версию прежнего себя – будто кто-то обвел его контуры перманентным маркером. Вечером, уложив Эша, мы с Джесс располагаемся на бежевом диване напротив окна и говорим, говорим… Восполняем пробелы, рассуждаем о том, как могла бы сложиться наша жизнь, и приходим к одному и тому же выводу: что бы ни происходило, ночь всегда будет сменяться утром.

Джесс теперь тоже другая. Или мне это лишь кажется в свете открывшихся обстоятельств? Нет, вряд ли. С каждым разговором ее голос звучит все тверже, громче, увереннее. У нее даже осанка меняется. Раньше ее часто спрашивали, не изучала ли она технику Александера[56], потому что она всегда ходила с ровной, как у балерины, спиной, контролируя каждое свое движение; и никогда не сутулилась – в отличие от меня. Но сейчас ее руки двигаются свободно, подбородок и плечи опущены. Из-за этого она выглядит старше, зато более расслабленной. Счастливой.

Мамы (ее мамы, не моей) больше нет. Чувства, которые я к ней испытываю, – сложные, противоречивые; они похожи на упрятанный в дальний ящик клубок проводов, которые никто не собирается распутывать. Она любила и оберегала меня ревностно, однако все же недостаточно сильно и непрерывно; потому что не была моей настоящей матерью.

Мы с Джесс дискутируем об этом часами, пытаясь понять, кто же кого защищал. Но потом вспоминаем что-нибудь о маме: ее любимый афоризм, привычку пощипывать мочку уха в минуты задумчивости… Я рассказываю, как она обожала Эша. Как кружила в тот день по моей квартире с ним на руках; рассказываю снова и снова, потому что у меня так мало воспоминаний о них вдвоем, что я цепляюсь за немногие имеющиеся, бесконечно прокручивая их в памяти. Затем мы с Джесс говорим о мелких, но оттого не менее важных вопросах, оставшихся без ответов: болела ли я ветрянкой? В каком возрасте Джесс начала ходить? Это знала только мама. И тогда, обнявшись, мы плачем и прощаем ее, после чего весь цикл повторяется сначала.