Я вспоминаю, как в детстве недовольно морщилась, когда мой отец включал в машине кассету с классической персидской музыкой. А теперь я первая покупаю билеты, когда в филармонии выступает один из великих иранских певцов, и, что важно, беру их не только для себя, но и для сына, который смотрит на меня с раздражением примерно на пятнадцатой минуте концерта, потому что считает, что певец слишком много кричит, а музыка монотонна.

– Подожди, – шепчу я ему между произведениями, – ты еще поймешь.

Так же, как я каждый раз понимаю своего отца, когда постепенно учусь наслаждаться искусной болью в персидском пении и едва уловимыми вариациями в последующей импровизации, вдохновленной стихотворением. Без того детского раздражения, которое оно мне внушало, я, возможно, все равно сидела бы на этом концерте, но музыка не затронула бы мою душу так глубоко, если бы не мой внутренний ребенок. Я слышу свою прошлую жизнь и жизни своих родителей и предков. Они продолжают жить в этой музыке, даже если их уже нет, и их любовь остается со мной.

307

Впервые в жизни заказала еду на дом. Так неуклюже спрашивала о меню, что, наверное, на горячей линии решили, что я пенсионерка, – к счастью, иначе они бы наверняка вздохнули при моих особых пожеланиях. Чтобы сэкономить на доставке, заказала еще и бутылку кремана.

Мой отец всегда говорил, что в одинокой жизни нет ничего грустнее, чем есть в одиночестве, особенно если это основной прием пищи. Хлеб и сыр – не проблема, даже приятно: слушаешь музыку или читаешь газету и никто не мешает. Но когда готовишь только для себя, всегда кажется, что не хватает кого-то, ради кого стоило бы постараться. Многие одинокие люди так говорят, и их становится все больше, не только среди моих друзей и знакомых. Пищевой бизнес наверняка процветает.

Я представляю себе всех одиноких людей из своего окружения, представляю, как они сидят за обеденными столами на своих кухнях, и теперь тоже чувствую себя частью этого круга. Как бы они ни справлялись – смиряются ли с замороженными полуфабрикатами, заботятся ли о здоровье или продолжают пытаться наслаждаться едой, – даже в сознательном, плодотворном одиночестве в приеме пищи есть что-то унизительное.

Если сводишь еду к простой функции питания, ты ее обесцениваешь; если же устраиваешь из еды ритуал, становишься кем-то вроде онаниста. Не зря отшельники в религии почти всегда аскеты. За отказом от еды скрывается и осознание того, что есть в одиночестве как-то некрасиво и Бог это видит. Каждый день ходить в ресторан, как Петер Альтенберг или Сальвадор Эсприу, мне бы точно не подошло – для этого пришлось бы каждый день встречаться с людьми. Самое разумное – это, наверное, иметь хозяйку, которая приносит еду три раза в день. Она старается, а тебе спокойно.