308
Из ниоткуда на меня мчится огромная собака (скорее всего, она ничего мне не сделает, разве что оближет), и только в последний момент ее успевает отозвать молодой хозяин, который прогуливается под руку с девушкой-блондинкой. Не замедляя шага, он весело бросает «сорри».
– Черт! Здесь невозможно бегать! – кричу я, не отойдя от испуга, и, видя, что хозяин с ухмылкой оборачивается, добавляю: – И вы такой не один!
Они продолжают свой путь, не удостоив меня вторым «извините».
– Да, смейтесь, смейтесь! – беспомощно кричу я им вслед. – Я вам еще покажу!..
А что, собственно? Разве я буду звонить в полицию только потому, что собака подошла ко мне на два метра? К тому же телефона у меня с собой нет.
Дело не только в панике и неловкости, которая накрывает после того, как понимаешь, что страх был пустым или, по крайней мере, преувеличенным. Я была погружена в свои мысли, дышала ровно и спокойно, когда это собачье чудовище, достающее мне до бедра, выбило меня из колеи – пусть всего на секунду. Теперь мне потребуются минуты, чтобы пульс вернулся к норме, сердце успокоилось и новые мысли снова начали появляться. Сейчас меня захватывают уже не мысли, а какой-то мусор – снова какая-то псина испортила тот единственный час в день, когда я чувствовала себя спокойно и уверенно. Даже не могу вспомнить, о чем думала до встречи с этой собакой, помню только, что это было что-то мирное, редкое – и уже ушло.
309
Несмотря на то что я заранее сказала, что не смогу выступить с речью, дочь Оффенбаха с надеждой смотрит на меня, когда я вхожу в траурный зал.
– Я не могу, – говорю я, – правда не могу. Воспоминания о маминой смерти еще слишком свежи.
Дочь думает, что это просто отговорка.
– Всего пару слов, – настаивает она, – мой отец был бы очень рад.
Но я понимаю, что дело вовсе не в ее отце. Редко я чувствовала себя так неловко из-за своего успеха – того, что в литературе называют успехом: мое имя уже упоминали в новостях, – но дочь усаживает меня в первый ряд и представляет всем на похоронах, упоминая мои важнейшие награды, словно мое присутствие должно скрыть тот факт, что ее отца почти никто не помнит. Меня даже просят о селфи, пока Оффенбах лежит в открытой могиле, и это становится для меня последней каплей. Когда я решаю не идти после церемонии в ресторан, другие гости считают меня излишне чувствительной. Хотя на этот раз я даже не расплакалась. А может быть, стоило – тогда мои извинения выглядели бы более убедительными.
* * *
Вернувшись в свою книжную келью, я встаю перед четырьмя особенно плодотворными полками. Я только что решила, что покончила с буквой