— Идти сюда, Нинель, иди, иди, мышонок, мама познакомит тебя с доамной Марией. Не бойся, у доамны тоже есть такая девочка.

Мария протянула руку.

— Иди ко мне.

Щупленькая и робкая, девочка в самом деле напоминала испуганного мышонка. Она несмело подошла к Марии и по всем правилам сделала реверанс. И, странное дело, когда Мария притянула ее к себе, разрешила обнять, не оказывая ни малейшего сопротивления.

Мария ощутила на лице сладкое, свежее дыхание ребенка, бархатистое прикосновение маленького тела, и глаза ее тут же затуманились слезами.

— Ах, дорогая моя. Милая моя девочка, — прошептала она, еще крепче прижимая к груди ребенка.

Неутолимое желание вдруг заполнило ее сердце почти болезненным нетерпением. Скорее вернуться к детям. Точно так же, прижав к груди, обнять. Почувствовать их дыхание и сладкую тяжесть рук на своих плечах.

Рассказав Ляле о том, как происходила встреча, о последних новостях из Кишинева, о домнишоарах Дическу и Коке Томша, она просто онемела, услышав полный сарказма голос сестры:

— О гетто, конечно, не рассказывала?

— Гетто? О каком гетто?

— О кишиневском.

— Кишиневском? Там есть гетто?..

— Теперь, конечно, уже нет. Ликвидировали.

— Ликвидировали?

— Да, ликвидировали. А ты что думаешь? Там были и родители Ривы. Как и другие евреи, не успевшие эвакуироваться. А не успели многие.

— Это правда, Ляля? Или просто болтаешь не знаешь что?

— Мама рассказывала. И о семье Табачник и о других знакомых. Что ж касается гетто как такового, то это ни для кого не секрет. И были они не только в Кишиневе.

И снова встало перед глазами лицо Лизы Табачник, ее измученный взгляд и слова: «Что будет с нами, евреями, госпожа Мария?»

— Но зачем обвинять в этих ужасах Тали? — неуверенно проговорила она, чувствуя, как сердце ее, недавно, казалось бы, успокоившееся, заливает горечь. — Она-то в чем виновата?

— В том-то и дело. Никто, можно сказать, не виноват. И тем не менее…