У Ляли был мягкий, несильный, чуть глуховатый голос. И выглядела она просто ослепительно в своем вечернем платье с блестками! Со вкусом девушка. И явно делает успехи. Стала настоящей артисткой.

В компании «мецената», как называла его про себя, не осмеливаясь подыскать другого определения, Мария сидела невдалеке от эстрады в «трактире» Ляли. На самом деле это был первоклассный бар, посещаемый только богатыми людьми.

пела Ляля в то время, как «меценат» буквально пожирал ее глазами. Впрочем, зал не очень прислушивался к песне. За столиками пили, ели, яростно, ожесточенно спорили. Решались торговые, любовные, может, связанные с политикой дела. «Меценат» делил внимание между Лялей, которую старался не упускать из поля зрения, и ею, Марией, поскольку считал себя обязанным развлекать ее, не найдя ничего лучшего, как рассказывать о студенческих временах, проведенных в Тюбингене и Базеле.

За одним из столиков группа немецких офицеров с кичливой заносчивостью игнорировала окружающее, не забывая при этом усиленно угощаться местными напитками и закусками. Кельнер шепнул что-то руководителю оркестра, и аккордеонист, выйдя слегка наперед и демонстрируя истинную виртуозность, стал исполнять модный фокстрот «Розамунда». Фашисты, однако, не подали никакого знака, который свидетельствовал бы, что они оценили оказанное им внимание.

Ляля подошла и присела рядом с Марией.

— Дай сигарету, — попросила она «мецената», немедленно выполнившего просьбу.

— Браво, — искренне похвалила ее Мария. — Ты явно прогрессируешь. Можно сравнить с лучшими представительницами жанра…

— Верно, верно, — оживился Лялин приятель. — Я говорю ей то же самое.

— Как тут сравнишь? — саркастически ухмыльнулась Ляля. — Настоящие певицы сюда не заглядывают. Как же помериться с ними силами?

— То-то и оно.

— Что — «оно»? Намеки, намеки… Сейчас я очень довольна, что в свое время не заехала так далеко, как Мария. — И бросила нежный взгляд на «мецената». — Европа… Вот она, Европа, сама явилась. И выглядит не так уж восхитительно.

Ляля кивнула головой в сторону столика, за которым сидели немцы. Когда аккордеонист взял последний аккорд, она вернулась на сцену.

начала она.

— «Лили Марлен»! — крикнул один из офицеров.

сделала вид, что не слышит, Ляля.

— «Лили Марлен»! — теперь уже во весь голос горланили за столом фашистских офицеров.

В каких только ресторанах и барах оккупированной Европы не звучала эта песня! И, слушая ее, Мария каждый раз испытывала странное чувство. Она, столь чуткая к каждой ноте, ловила себя на ощущении, будто на нее веет какими-то странными запахами, чем-то вроде горьковато-сладкого дыхания первой весенней листвы и свежевспаханного поля, смешанного с удушливым дурманом взрывов, горелого пороха и тошнотворного, невыносимого запаха крови. Впрочем, она не отдавала себе отчета в том, что ощущение это тоже было всего лишь плодом воображения. Но воображение почему-то упорно не желало рисовать других картин, кроме картин смерти, разворошенной снарядами земли, последнего, предельного отчаяния, недодуманной, оборванной на половине мысли…