— Я вам отвечу. Что бы ни вращало мою модель сегодня, я совершенно убеждена: согласно замыслу, она должна вращаться сама по себе.

— Сама по себе, — с сомнением повторил Смоки.

— Хотя и не может. Наверное, потому, что это не те небеса. Моя модель изображает небесную сферу, где планеты всегда перемещались не сами собой, а по чьей-нибудь воле: ангелов или богов. Моя — это старые небеса. А ваша небесная сфера новая, Ньютонова, самодвижущаяся, сама заводится и вечно тикает. Наверное, она как раз движется сама по себе.

Смоки вытаращил глаза.

— Там есть машина, которая как будто должна служить движителем. Но ей самой необходима энергия. Нужен толчок.

— Что ж, если она однажды правильно пущена в ход... Я имею в виду, если она движется так же, как звезды, — они ведь не останавливаются, так ведь? Их движение вечно.

Странный огонек забрезжил в глазах Смоки, Хоксквилл он показался схожим с болью. Нужно было закрывать тему. Полузнайство[401]. Если бы Хоксквилл не чувствовала, что Смоки не имеет ни малейшего отношения к плану, предложенному его родней (Хоксквилл не намеревалась содействовать его осуществлению), она бы не добавила:

— Вы вполне можете поменять их местами, мистер Барнабл. Движитель и движимое. Звезды могут поделиться энергией.

Она схватила чашки с кофе, показала их Смоки, когда он протянул руку, чтобы ее удержать, кивнула и скрылась; ответить на его следующий вопрос значило бы нарушить давнюю клятву. Но она стремилась ему помочь. Ей почему-то хотелось завести здесь союзника. Стоя в растерянности на перекрестье коридоров (она не туда свернула на выходе из столовой), Хоксквилл увидела, как Смоки спешит вверх по лестнице, и понадеялась, что не зря дала ему толчок.

Но куда же ее занесло? Хоксквилл осмотрелась, заглянула в один конец коридора, в другой. Кофе остывал в чашках. Где-то слышался гул голосов.

Поворот, перекрестье, откуда открывается вид одновременно на несколько путей; Перспектива. Ни в одном из ее домов памяти не было столько наложений, такого множества коридоров, пространств, объединявших в себе два разных пространства, не было путаницы, созданной с подобной точностью. Хоксквилл чувствовала, как поднимаются вокруг нее стены этого дома — мечты Джона, замка Вайолет, высокого, многокомнатного. Он овладел ее умом, словно в самом деле был составлен из воспоминаний; она видела (этот дом придал ее зрению устрашающую ясность), что, будь он домом ее памяти, все ее выводы были бы совсем иными, совсем, совсем иными.

В эту ночь она сидела среди них с улыбкой и вежливо выслушивала их речи, как будто ее допустили по ошибке на чужую церковную службу; она одновременно была смущена искренностью окружающих и держалась в стороне от эмоций, радуясь, что их не разделяет, хотя чувствовать себя исключенной было слегка обидно; их простой взгляд на вещи забавлял ее. Но дом вокруг них стоял тот же, что сейчас вокруг нее, — огромный, мрачный, уверенный и нетерпеливый; дом говорил, что это не так, совсем не так. Он говорил (а Хоксквилл умела слушать голоса домов, это было главным ее умением и большим искусством, и она дивилась лишь тому, что так долго оставалась глухой к его гулкому голосу), дом говорил, что не они, Дринкуотеры и Барнаблы и иже с ними, чересчур просто смотрят на вещи. Хоксквилл думала, что большие карты, которыми они играли, попали к ним случайно, наподобие Грааля, помещенного, забавы ради, среди обычных чашек для питья, — историческая случайность. Но дом не верил в случайности; дом говорил, что Хоксквилл ошиблась, вновь ошиблась, теперь уже в последний раз. Словно бы в скромной церкви, среди заурядных прихожан, распевавших банальные гимны, ее, сидевшую поодаль, переполняло вполне реальное, грозное ощущение чуда, благодати, и она трепетала от страха и протеста: она не могла так ужасно ошибиться, разум отказывался в это верить, реальность обернется сном, обрушится, и пробуждение наступит в некоем мире, некоем доме, таком странном и таком новом...